В Петербурге живут всего два гения — математик Перельман и композитор Каравайчук. Оба отличаются экстравагантным поведением, живут затворниками. Слово каждого — на вес золота. Потому что ни тот, ни другой чудак не любят общаться с людьми. И тем не менее на днях корреспонденту «МК» в Питере» удалось поговорить по телефону с одним из двух уникумов — восьмидесятилетним пианистом Каравайчуком. Но обычным интервью это никак не назовешь — скорее, шестнадцатиминутным «гениальным бредом» великого Каравайчука!
Он сам называет себя гением. Он не любит людей. Однажды на концерте кто-то из слушателей закашлял. «Зараза, выйди», — раздался в тот же момент негодующий крик маэстро. Простуженный мгновенно исчез из зала.
Олег Каравайчук родился в 1927 году. Его отца, скрипача, арестовали, когда мальчику было всего два года. Играть он начал очень рано, почти как Моцарт. О его биографии ходят легенды. Чтобы представить, каким он был в детстве, можно посмотреть фильм «Волга-Волга». Там в конце юный пианист играет на рояле «много песен Волгой звенело». Это он. А еще вундеркинд сочинил сонату «Во славу Сталина» и сыграл ее самому Иосифу Виссарионовичу. Вождь был польщен и растроган, гладил Олега по умненькой головке, и даже подарил ему белый рояль.
С 1953 года Олег Николаевич сочинил музыку к более 200 художественным и документальным кинолентам. Началось все с детского фильма «Алеша Птицын вырабатывает характер», потом были «Два капитана», «Поднятая целина», «Верность», «Черная курица, или Подземные жители». Его последние громкие «саундтреки» — новые версии озвучения фильмов Эйзенштейна «Броненосец Потемкин» и «Октябрь».
При советской власти странного человека останавливали на улице милиционеры, принимая то за бомжа, то за шпиона. В Москве на вокзале известный писатель Василий Шукшин, защищая друга Каравайчука, дал в морду привязавшемуся менту. Каравайчук в любое время года ходит в смешном берете, бесформенном свитере и темных очках.
Композитора терпеть не могут коллеги из филармонии. За то, что он предлагает разогнать симфонические оркестры. А сам он так и не закончил Ленинградскую консерваторию — пришел на выпускной экзамен, но ему очень не понравились лица профессоров. Каравайчук взял один аккорд и победоносно удалился, оставив мэтров не у дел.
Его концерты — это всегда лотерея для поклонников. Во-первых, никогда не знаешь, состоится ли вообще концерт. Уже не раз организаторам приходилось извиняться за непредсказуемого мастера. А во-вторых, он часто музицирует, лежа, обмотав голову наволочкой. Как объясняет Каравайчук, это для того, «чтобы не видеть никого из жалкоподобных слушателей», пришедших на концерт. И чтобы его лица никто не видел. Иначе музыку будут воспринимать неправильно, связывать ее с образом пианиста.
Свою музыку маэстро пишет на рулонах обоев. Его речь больше похожа на поток сознания, где мысль цепляется за отдельные слова, и логику повествования проследить почти нереально. Правда, Каравайчук в последнее время пошел на уступки ненавистной цивилизации — у него есть мобильный телефон. Только разговор он всегда контролирует сам. И никогда не прощается: высказавшись, просто бросает трубку.
— И вот как-то однажды привозит меня этот самый Миша на дачу. И он приносит с собой видеомагнитофон. А я вообще телевидение не смотрю, радио не слушаю и газет тоже не читаю. Все то, что про меня пишут, я еще не читал. И вот он включает одновременно видеомагнитофон и мою музыку. Но тогда он поставил фильм не Сергея Эйзенштейна, а Тины Лихтенштейн (Каравайчук имеет в виду Лени Рифеншталь. — Прим. ред.) — про подводное плавание и «Олимпия». На моей музыке — это такие фильмы делаются. Это такой силой обладает сочетание моей музыки с этими обнаженными телами «Олимпии», этими рыбами, которые под водой, этой величайшей женщиной, в которую я влюбился. Потом ставит другую музыку — опять невероятное действие. Ставит третью — и опять невероятное. Я понял, что моя музыка с великими деяниями имеет какую-то связь.
И к Эйзенштейну я по сути музыки не писал. Но сделал двадцать музык. Одна из них легла просто точка в точку. То есть даже трудно поверить, что эти акценты можно было сделать, не глядя на картину. Но у меня есть свидетель, что картины не было. К тому же есть люди… Последняя версия «Октября», она сделана в доме Матюшина. Она имеет съемку, и ее как-то подставил у себя дома. А у меня в это время был Андрей Могучий. Он сказал, что в середине просто в кости уходит музыка.
Во вводке к этому тексту упомянут еще один чудаковатый гений — математик Григорий Перельман. С ним связана другая трудная ситуация из журналистской практики. Но журналист «МК» в Питере» Ирина Молчанова вышла из нее с честью. Она брала у Перельмана интервью через закрытую дверь его квартиры.
Текст будет опубликован позднее.
