Разговор об этом доме возник на кухне у Юры. Юра был уроженцем нашего поселка. Отсюда увезли в неизвестном направлении в 1937 году его отца, занимавшего какой-то крупный пост на железной дороге. Здесь всю войну среди немецких солдат прожила его бабушка, скрывая, что она — чистокровная немка, и понимает каждое их слово.

Жизнь Юры протекает в нашем поселке. Он его память, душа и совесть. Здесь несколько поколений его предков и вот уже два поколения потомков. А разговор о доме произошел, потому что человек, собиравшийся его купить, зашел к Юре посоветоваться.

— Вы знаете, — говорил он, помаргивая голубыми глазами, под толстыми стеклами очков. — Мне дом очень нравиться и цена подходящая, но что-то меня отталкивает… Вы будете смеяться и не поверите, но как-то душа не лежит. Я уже который раз приезжаю. Вот сегодня приехал. У меня и ключи есть. И, вы знаете, даже в дом войти не смог. Мне показалось, что там внутри этого заколоченного дома плачет ребенок. Наверное, кот какой-то завывал. Потому что я вокруг обошел — никак туда никто попасть не может. Я и прохожих спрашивал не слышат ли они как ребенок плачет? Никто не слышит. А мне все кажется, что плачет.

У нас, знаете ли, уже давно, умер свой ребенок, и мы с женой не можем иметь детей, поэтому взяли девочку из детского дома… Очень славная девочка. Но вы знаете, очень слабенького здоровья. Мы тут подкопили денег и решили, что-то такое купить, чтобы летом ребенок был на воздухе. Здесь удивительный воздух. Мне здесь все очень нравиться. Но вот мне все кажется, что ребенок… С нервами что-то…
Длинное Юрино лицо плавало в табачном дыму, и вдруг своим низким прокуренным голосом он сказал:

— Вы видно хороший человек. Не берите этот дом. Я вам другой найду. Этот не берите. Здесь проклятое место.

Вот тогда я и узнал, почему этот дом называют третьим на углу. Третьим-то он ни с какого боку не был. На несколько улиц он был первым, потому что стоял почти на перекрестке

До войны здесь жила семья. Мать — отец и трое маленьких детей. С первого дня муж ушел на фронт. А через три недели в наш поселок вошли немцы. На три года. И в этом доме поселился, какой-то фельдфебель. И через год дети этой бабы уже звали его папой. А через полтора родился «гансик», которых понаделали немецкие солдаты русским девкам в изрядном количестве… Как, вероятно, и потом русские солдаты понаделали «ванечков» немкам. Конечно, в сталинские годы могли бабе пришить предательство. И пошла бы она от троих своих и гансика в лагеря, но сельчане ее не выдали. Никто не обвинял ее и в измене мужу, потому что понимали. Война. Бабе тридцать — немцу — тридцать пять. И куда она денется. Тем более, что он на три года детям отцом стал. И кормил и поил и немецкому языку учил, а когда старший заболел, бегом в метель тащил его в Гатчину в госпиталь. Тем и спас.

Но немцев прогнали. Война кончилась. Гансик уже был крещен, носил русское имя, отца своего не помнил, и бегал он по деревне ничем не отличимый от сверстников. Было ему года четыре, когда вернулся с войны хозяин. Что происходило за бревенчатыми стенами крепко рубленного дома выстоявшего войну неизвестно.

— А только, — сказал Юра, стряхивая пепел с папиросы, — Положили они на ночь этого ребенка на веранду зимой. Он плакал, плакал и замерз ночью…. Плакал, плакал и перестал…

Вот тут то деревня и ахнула. Никто бабу не осуждал за то, что у нее гансик родился, а вот тут испугались! Мне уже десять лет было, и я помню, как на улице от нее старухи шарахались. А она ходила, как деревянная. Бывало в магазин придет, бабы как козы табуном из магазина.

Мужик запил. И пьяный попал под поезд. Старший мину нашел — подорвался… Баба взяла двух дочек и сбежала куда-то… Но говорят, что все пропали… И дом в два года сгнил. И второй, что на этом месте построили — тоже. Этот вот третий. Третий на углу… Недавно построили, а и жить в нем не могут, и гниет он уже… Не покупайте.

— А как звали, этого ребенка? — шепотом спросил гость.

— Да как-то звали… Я уж не помню… Звали не то Витя, не то Гена…

— Надо отпеть… Панихиду заказать…

И ничуть не удивившись такой откровенности (времена были атеистические) Юра сказал:

— Да уж отпевали… И священник приезжал место освятить… А не помогает. И дома гниют, и плач слышится. Он ведь не в доме плачет… Он в нас плачет. Вот нас не будет и он упокоится. — Надо на этом месте часовенку поставить, — сказал, поправляя очки, гость.

— Ну, вот дом сгниет, может, и поставим… Кто помнит.