Ежегодно в местной зоновской школе вновь прибывающим зэкам-ученикам предлагается ответить в своих сочинениях на вопрос: «какое качество в человеке вам представляется главным?» Самый частый ответ, разумеется, — сила. В зоне это понятие емкое и включает не одну только силу, как таковую физическую, но и прежде всего силу духа. Есть вообще, на мой взгляд, иррациональное что-то в том, что два человека, скажем, доминируют над шестьюдесятью. — Удивительно, — говорили мне учителя, люди на зоне нейтральные, — шпингалет, замухрышка, стоит и не гнется, а другой, здоровый мужик, посмотришь на него — он уже весь изломанный.
И таких случаев сколько угодно.
Удивительными по своей внутренней крепости оказываются некоторые совсем еще пацаны, переведенные во взрослые зоны по возрасту из колонии для несовершеннолетних. Называют их малолетками. С этими малолетками обращаться стараются аккуратнее, ибо всем очень памятен случай, когда старшина заставлял одного малолетку выходить на работу, тот, считая себя человеком блатным, заявлял, что ему это впадло. А когда понял, что ничего ему со своим старшиной не поделать, ночью взял пику и воткнул ее в спящего старшину. После чего побежал сразу к дежурному: «Все, начальник, закрывай!»
И есть малолетки, которые образуют на зоне своего рода монашеский орден. Взрослые дети, они плохо умеют еще понимать и прощать, но имеют уже кулаки. Жажду женщины им утоляют обиженные, а жажду романтики — воровской закон. В вольной жизни они как кроты на свету, но в тюрьме и на зоне в острых тех ситуациях, где взрослый человек, вспоминая о семье и свободе, бывает, дает слабину, малолетки вспоминают прежде всего о воровской своей чести и часто, выигрывают.
Впрочем, встречаются здесь и другие интересные типы. Например, «рыцари-одиночки», прозывают которых здесь словом «блудняк». И один из них Сидоров Леша, бывший десантник:
— Мы стояли в Гяндже, попали в самый первый карабахский замес. Когда эвакуировали армян, нас обступила большая толпа. Нас забрасывали бутылками с зажигательной смесью, стреляли из обрезов. У нас были потери… Когда демобилизовался, всего лишь три месяца отгулял.
В эти месяцы Леша Сидоров грабил небольшие магазинчики. Избивал продавщиц и забирал у них выручку. Начиная с «Крестов» — постоянно в боях, ищет все справедливости. И всегда он один, исключительно сам по себе. Он вторично опустил человека, который пытался скрыть масть. На бритой Лешиной голове несколько шрамов. Вечно он попадает в истории. Как-то переусердствовал в отстаивании собственных принципов, и к нему в гости пожаловали несколько отрицал.
— Они сказали, что я задолжал им какую-то сумму и не хочу отдавать. Надо же было хоть какой-то повод придумать. Я им рассмеялся в лицо. Меня били ломами. Провалялся в реанимации. Вылез исключительно на одном лишь здоровье.
При мне Леша Сидоров написал на имя прокурора явку с повинной. Он надеется попасть через это в Горелово на строгий режим. Здесь, в Форносово, ему уже тесно и скучно.
Есть еще сила денег, и жирным карасям дают уже в следственном изоляторе подниматься. Но дают лишь затем, чтоб доить. Кто на воле жил лучше других и за счет других, тот и на зоне имеет хорошие шансы за деньги продолжать в том же духе. Впрочем, это не правило. Мне показывали в Форносово бывшего миллионера, начальника треста вагонов-ресторанов, который не гнушается ныне за сигареты чистить картошку за других осужденных.
Каждый зэк — вектор силы. Зона — мир, состоящий из сложения, вычитания и столкновения множества векторов. Эти векторы почти ощутимы физически. Здесь на самой спокойной фор- носовской зоне за год — восемь пробитых голов. И одна из первейших задач администрации, как я понял, наиболее длинные векторы укоротить или же друг против друга направить.
Любопытное толкование известных слов дзержинского о том, что преступность-де сама себя изживает, я услышал на форносовской зоне, причем как из уст осужденного, так и из уст офицера. И тот, и другой заявили мне, что изживать себя преступники, в соответствии с замыслом, должны не иначе, как в местах заключения, самоуничтожая друг друга: отсюда — все войны, бунты и замутки.
Если железный Феликс в самом деле именно это имел в виду, то ждать полной победы нам ох еще сколько. Это в какой-нибудь Финляндии, где двенадцать особо опасных рецидивистов на всю страну, можно выполнить что-нибудь подобное, свезти их в какое-нибудь замкнутое пространство и науськивать друг на друга до тех пор, пока они, как крысы, не съедят сами себя. Но у нас, к сожалению, на один Санкт-Петербург таких деятелей приходится более тысячи. Это какое же нужно устроить ристалище?
Но в локальных масштабах что-то подобное без сомнения осуществляется. Да здесь это и не скрывают особенно.
— Есть, допустим, на зоне две группировки потенциально опасные, — делился со мной некоторыми профессиональными приемами оперуполномоченный форносовской зоны, — так вот для того, чтобы они не наломали здесь дров и другим жить давали, надо их разобщить, где-то «дезу» пустить, где-то сделать огласку, чтобы они, с одной стороны, за власть друг с другом боролись, а с другой стороны, знали, что каждый шаг их находится под контролем, и от этого знания пребывали в смятении, не доверяли друг другу и все думали: кто же стукач?
В общем, это похоже на известную схему детективных романов. Когда некоторое количество изолированных от внешнего мира добропорядочных граждан точно знают, что кто-то из них есть убийца, и пытаются всячески разрешить эту загадку. Если заменить добропорядочных граждан на зэков, а убийцу на стукача, то получим нормальную повседневную жизнь на форносовской зоне. И, возможно, именно этот аспект имеют в виду зэки прежде всего, когда заявляют о том, что их всех тут держат на нервах.
«Я устал постоянно жить замкнуто. От этого можно сойти с ума», — признавался один осужденный. Некоторые уверяли меня, что стучит на форносовской зоне практически каждый второй. И, возможно, эти люди не так уж далеки от истины.
Подсылались стукачи и ко мне, хотя, может быть, действовали они вовсе не по чьему-то приказу, а по велению сердца, из желания выслужиться.
«Пойдем с нами, есть очень серьезный разговор», — предложили однажды два зэка. Страшно заинтригованный, я отправился с ними в какую-то радиорубку. И был несколько ошарашен вопросом: «Ну и что же ты понял про зону?».
Дальше — больше. Отвечая на вопросы двух этих людей, я все ждал обещанного серьезного разговора. Каково же было мое удивление, когда, выслушав ответы мои, они начали сетовать на недостаточный ассортимент в магазине и на то, что газеты и журналы на зону очень плохо доходят, и тому подобную мелочевку, то, о чем я без всяких секретов и конспирации совершенно свободно узнал до этого уже от нескольких зэков.
Собственно, для того чтобы посеять недоверие к человеку, не надо прилагать слишком много усилий. Для этого достаточно несколько раз вызвать его в оперчасть, а потом вдруг поставить его на какую-нибудь хорошую должность. После этого каждый сам уже, отслеживая эту цепочку, приходит к выводу, что человек этот — стукач. Можно, например, слух распустить о том, что у отрицалы какого-нибудь выявлен туберкулез, чтобы люди начали того избегать. И наконец, если не удается извести нарушителя агентурными средствами, его просто сажают в ШИЗО, благо способов к тому в самом деле более чем предостаточно.
Почти каждый из зэков приводит длинный перечень запрещенных предметов, в то же время, почти у каждого из них, как я убедился, что-нибудь из этого перечня, да отыщется. Причем вещи эти не запрятаны куда-нибудь в половицы, а хранятся почти в открытую. Значит, запрещения не носят такой уж тотальный характер. Вспоминают о них, очевидно, лишь под какого-то конкретного человека. Зэки многие это все понимают прекрасно. Мне вообще показалось, что между преступным миром и правоохранительным существуют свои некие неформальные гораздо более близкие отношения.
Вспомните тот ловкий способ, каким Глеб Жеглов засадил в тюрьму карманника Кирпича (Костю Сапрыкина), откомментировав это словами: «Вор должен сидеть в тюрьме, и кому какое дело, как я его туда упрячу».
Так вот, были в Форносове зэки, которые признавались мне: «Да, на воле занимался я вот тем- то и тем-то, но поймали меня не на этом вовсе, а совсем на другом».
Что-то подобное происходит и на самих зонах. И мне, человеку, не имеющему никакого отношения к переднему краю борьбы с преступностью, очень сложно подобные профессиональные приемы как-то рассматривать, и тем более осуждать. И очень возможно, что в сегодняшней безысходной и пиковой ситуации просто нельзя контролировать зоны как-то иначе. Если честно, мне отчасти даже жаль этих людей. Ведь среди них нет зверей. Но, заставляя отдельных преступников кататься в некоем злобном клубке, обслуживающий персонал тюрем и зон сам давно уже увяз в этом изматывающем психологическом противостоянии. Люди тратят свои лучшие силы и качества на ненависть и обмен ударами с противником, который по большому счету их презирает.
— Если раньше, лет десять назад, преступники к администрации относились лояльно, то теперь они дерзкими стали, они нас за людей не считают, — говорит начальник «Крестов» Степан Васильевич Демчук.— Мы для них второй сорт, мразь последняя. Они знают прекрасно, что идут к нам сюда многие из-за жилья. Зарплата низкая. Форма одежды убогая. Работа грязная, во время обысков в чем только не приходится ковыряться. Каждый запахом тюрьмы пропитался, уже сказать лишний раз кому-нибудь, где ты работаешь, — стыдно. Второй сорт мы и есть.
Их матерят на чем свет стоит. В них плюют и стреляют иголками. Бьют из рогаток. Угрожают по телефону. Избивают в электричках. А тех, кто на вышках стоит, с воли забрасывают остро заточенными электродами.
Они тоже не остаются в долгу, держат дольше положенного на прогулках и проверках в плохую погоду, пускают кулаки и дубинки в ход, усмиряют спецназом бунты, стреляют. В этом году только при попытке к побегу в ленинградских колониях застрелено уже двое осуждённых.
— Со стороны осужденных—чистый прессинг идет. Оскорбления и угрозы. Особенно пацаны 18 — 19 лет увлекаются этим. По телефону позвонить могут, спросят: «Ты еще жив? За твою голову давно уже уплочено». А чувство страха — оно ведь каждому человеку природой заложено. Вот и глядишь, начинает наш брат потихонечку вешать клюв, такое ощущение, что становятся люди со временем чем-то напуганы, — признавался старший оперуполномоченный Вячеслав Михайлович Тереханов.
Зэки демонстрируют на это в ответ свои руки с оторванными во время работы на станках пальцами. От горнолыжника Виталия Фролова здесь на зоне остался практически один лишь скелет. А Вадиму Новожилову, страдающему припадками, в тюремной больнице им. Гааза сняли инвалидность: то есть небывалое дело в мировой практике, фактически излечили его от эпилепсии.
Зэки жалуются на унижения и нарушения представителями администрации прав человека. Администрация — на отсутствие в законах и кодексах прав, которые защитили бы персонал исправительно-трудовых учреждений, на хронический недокомплект, который, например, по контролерскому составу в питерских зонах с начала будущего года составит уже 60 процентов.
Словом, око за око. На обиде — обида. Продолжается эта война без правил и принципов, и о каком бы то ни было исправлении зэков не говорят давно даже те уже, кому непосредственно вменено исправление это в обязанность. Зоны давно уже превратились в «хорошие школы», где преступный элемент проверяется на надежность, где обретаются связи, которые помогут впоследствии в вольной будущей жизни неплохо подняться. По неофициальным данным, для этих целей преступный мир Петербурга содержит даже определенный денежный реабилитационный фонд, в котором на сегодняшний день что-то около миллиона рублей.
И всю эту сложившуюся систему, если мы не враги себе, разумеется, давно уже пора в корне менять.
Как?
Вот здесь, на мой взгляд, в головах специалистов наблюдается совершенно явная раздвоенность между либерализацией и ужесточением. Она заметна повсюду. Даже в кабинете начальника форносовской зоны Владимира Васильевича Юдина православный календарь с изображением покойного патриарха Пимена соседствует с начертанным на стене ленинским выражением, начинающимся со слов: «Мы будем со всею беспощадностью…»
В самом деле, видимо, в соответствии с велением времени на зонах сейчас стал полегче режим. Например, если раньше в ШИЗО горячей пищей кормили через день, то теперь рацион там ничуть не отличается от рациона обычного зэка. Открывается доступ священнослужителям в исправительно-трудовые учреждения, правда, здесь, в Форносово, такие посещения только лишь поначалу собирали сравнительно большую аудиторию.
Действует здесь также и еще одно любопытное детище — Совет коллектива колонии, контролирующий легальный общак, деньги из которого идут на разовое денежное вспомоществование тем, кому предстоит выходить на свободу. Совет коллектива колонии координирует также деятельность разных общественных секций — санитарной секции, секции дисциплины и правопорядка и т. д. Ну, примерно, как в школе семидесятых годов общественные нагрузки. И лишь тот, кто участвует в подобной общественной работе, имеет шанс на дополнительные свидания, досрочное освобождение и прочие льготы. Совету коллектива колонии вменяется быть очень активным, даже у отрицал перехватывать на лету все конструктивные идеи. В общем, у меня сложилось впечатление, что в Форносово активно применяется старая добрая тактика, разработанная еще небезызвестным начальником московского охранного отделения полковником Зубатовым (правда, для сферы борьбы политической).
Как известно, Зубатов был сторонником создания легальных общественных организаций рабочих. Этими организациями он стремился отвлечь рабочих от «отрицал»-революционеров. И полиция, с одной стороны, всячески поддерживала эти организации, с другой стороны, пыталась подстраивать их под себя. В отношении же собственно отрицал широко применялся Зубатовым метод провокаций, то есть подталкивания их на какие-то незаконные действия, с тем чтобы при случае можно было легко засадить их в тюрьму. Однако там вышла накладка. Именно с действий легальных зубатовских профсоюзов началась революция в 1905 года.
Здесь, в Форносово, с интересом выслушивали подобные аналогии, соглашались, что Зубатов был крупной фигурой, признавали, что некоторые разработанные им наставления по работе с агентурой и сегодня в ходу, но печального исхода зубатовщины для себя, естественно, не предполагают.
Существуют и другие, куда более гибкие замыслы изменения ситуации. Одни предлагают двигаться к либерализации через ужесточение, другие к ужесточению через либерализацию. Так, начальник ленинградской исправительно-трудовой службы Виктор Александрович Фролов, например, очень большие надежды связывает с экспериментом, проводящимся в женской колонии в Саблино. Там хорошо зарекомендовавшим себя осужденным предоставляется периодически отпуск к родным. Говорят, для перевоспитания осужденных — средство весьма эффективное. Человек в этом случае никак не может привыкнуть к тюрьме. Каждый раз, возвращаясь из дома, он будто по-новой садится туда, им владеет чувство непроходящей тоски. Это чувство настолько въедается в душу, что, освобождаясь, потом человек начинает очень бережно уже относиться к свободе.
Один же из заместителей полковника Фролова Николай Федорович Андрющенко имеет свою оригинальную концепцию переустройства системы ИТК:
— Кому нужны эти большие срока по десять — пятнадцать лет? Нужно, чтобы зона стала хорошим уроком, чтобы первый год человек ползал буквально на карачках, на второй, чтобы ему уже было легче, а на третий, допустим, он уже выходил на свободу, обретая при этом снова все человеческие права.
Не лишено смысла, на мой взгляд, и предложение, исходящее с мест, о том, чтобы незаконные деньги, изымаемые у осужденных (а это только за девять месяцев этого года по ленинградским зонам сумма в тридцать тысяч рублей, но тогда), шла сотрудникам в премии.
Есть давно уже проект нового исправительно-трудового законодательства, которое сразу же, введи его, снимет хотя бы часть сегодняшней остроты. Но у законодателей до него, с одной стороны, руки никак не доходят, с другой стороны — нет средств.
Но есть также одна вещь, которую, на мой взгляд, можно было бы достаточно безболезненно проделать уже сейчас. Можно выделить несколько зон специально для тех, кто оказался вообще в тюрьме в первый раз и не имеет пока еще ничего общего с блатотой, кто теоретически вполне перевоспитуем. Просто вырвать этих людей из общего стада, которым заправляют, которое воспитывают, ломают и множат по своему образу и подобию преступники по призванию.
В общем что угодно, но что-то со всем этим хозяйством надо срочно предпринимать. Ибо самое страшное и разъедающее здесь не быт — с ним как раз всё обстоит более или менее сносно (шутка ли, в каждом отряде — по цветному телевизору), не баланда, не возможность заполучить туберкулез или в один прекрасный день — арматурой по голове. Самое страшное здесь — повседневность, само по себе это рутинное вязкое варево, эта концентрация до предела обостренных и оголенных человеческих противоречий. И все они здесь, и зэки, и представители администрации, по идее через энное количество лет имеют хорошие шансы стать либо отличными игроками, либо законченными неврастениками.
Это очень забавно. Наблюдать всевозможные сценки. Видеть, например, как отдельные зэки пытаются взять на понт отдельных офицеров, грозя им в присутствии корреспондента и прокурора какими-то неслыханными разоблачениями. Или как офицеры уже в свою очередь берут на понт разговорчивых зэков, используя при этом те или иные вариации на тему предстоящей амнистии.
Это очень впечатляет, поверьте, когда человек на твоих глазах совершенно меняется в зависимости от собеседника. В разговоре с представителем администрации — он один, со своим братом-зэком — другой, а с тобой вдруг разом снимает эти две маски, надевая, возможно, какую-то новую, третью. Или, представьте, вы общаетесь одновременно с двумя осужденными. Производят они впечатление двух хороших приятелей. Но стоит одному из них выйти вдруг на минуту, как другой быстро кивает в его сторону и предупреждает тебя: «Не верь ни единому слову». После чего разговор продолжается в тех же дружеских интонациях. Кроме этого, суют тебе в руки какие-то рекомендательные записки, сообщают пароли…
Один человек заявляет, что во время путча администрация дружно поддержала законное правительство. А другой уверяет, что на вышке в эти дни выставлен был пулемет. Третий — что никакого пулемета не было и в помине. Четвертый — что он не видел никакого пулемета, но это не означает, что его там не было. И у первого, и у второго, у третьего и у тридцать третьего при этом абсолютно честные и искренние глаза.
Повторяю, все это очень забавно. Вначале. Но уже через пять дней вот такого общения возникает желание сунуть скорее воспаленную голову под холодную воду и уматывать с этой зоны на волю.
— Освобождаешься? — мрачно шутили на прощанье зэки.
— Освобождаюсь, — отвечал я на полном серьезе и, честное слово, выйдя за ворота, испытал огромное облегчение…
