Повезло мне с этим редакционным заданием. Оно поступило от главного редактора «Смены» Гали Леонтьевой удивительно вовремя. Сразу после неудавшегося путча августа 1991 года. Правда, Галя хотела, чтобы я для чистоты эксперимента прибыл на зону с этапом, как заключенный. Но начальство питерских тюрем, которое тогда, если память не изменяет, находилось в структуре ГУВД, сразу отвергло этот вариант, как абсолютно нереальный, потому что какие бы я инструктажи не прошел, зэки меня обязательно бы раскололи. Поэтому мне в ГУВД предложили другой вариант — я захожу на зону как журналист, но получаю, почти полную свободу действий. Мне дают ключ от одного из кабинетов в зоновском клубе, где я могу спать. А могу и не спать, а ходить по отрядам, общаться с осужденными. Что я и делал. Вы спросите, при чем здесь путч? А при том, что после него в стране на всех уровнях начала стремительно меняться власть. И в ГУВД тоже не знали, чего теперь при новой демократической власти можно, а чего нельзя, и где теперь проходят границы свободы слова. Ну и на всякий случай, решили не отказывать мне, представителю «демократической» газеты «Смена». Потом, когда я отбыл неделю в колонии усиленного режима в Форносово и принес текст на вычитку, меня попытались взять под контроль. Сказали: «Сейчас мы вызовем замполита колонии и вместе с ним будем редактировать текст». Вот тут пришлось проявить твердость и в этом требовании отказать. Представляю, что бы осталось от текста. Какие-то правки в итоге были внесены, но для материала совсем не критичные.
Я приравниваю эту уникальную в моей практике командировку к поездке в горячую точку. Я окунулся в гущу незабываемых людей и событий и потом даже использовал полученный опыт в своем романе «Воскрешение Лазаря». Не все из того, что узнал, было опубликовано. Кое-что так и осталось на уровне полураскрытых тайн, которые до сих пор дразнят мое любопытство.
Текст вышел в двух номерах «Смены», каждая часть размером на полосу А2. Ох и много же мы раньше писали! В данной интернет-версии для удобства читателй я раздробил материал на четыре части.
Он ходил из угла в угол полутемной камеры, как подраненный зверь, и сильно ругался. Он был возмущен. Остальные пятеро сидели на нарах, молча слушали, изредка вставляя слова и кивая. Коля Выдрин один из тех зэков, что пригнали сюда из Горелово. В общей сложности их скопилось уже 100 человек, ибо там на родной гореловской командировке затеяна перестройка — с усиленного режима переходят на строгий, соответственно раскидывают по другим ленинградским колониям прежний свой контингент.
Нельзя сказать, чтобы в Форносово очень сильно обрадовались многочисленным новым гостям. Коля Выдрин, к примеру, не побыв здесь и года, угодил на шесть месяцев в бур, то есть в камеру, самым подлым и предательским образом. Некто Галкин, местный «полицай» и дневальный, сдал Колю Выдрина администрации за сущий пустяк, за то, что замечен был Коля после отбоя в чужом отряде. Коля же человек в доску свой, из народа, осужден на три года за простой и понятный всем пьяный кураж с мордобоем и отыманием у потерпевшего каких- то бутылок с вином. Говорят, приторговывал в Горелово водкой, жил в тепле и безбедно, ну а здесь вот сидит в ПКТ, совершает пятнадцатиминутные дышания свежим воздухом и локти кусает. Он любезно согласился ввести меня немного в курс дела и был первым, кто вылил мне на голову целый ушат информации. О Горелово же Коля Выдрин вспоминает с любовью и грустью:
— Там хорошая была жизнь, без единого кипиша. Никогда там менты нам не делали подлых вещей — не прихватывали за эмалированные кружки, безопасные бритвы, махровые полотенца или за то, что одеты на тебе цветные трусы. И народ был гораздо дружнее, потому что работали все, а работа сближает. Здесь работы на всех не хватает, занимаются самоедством, просто как волки друг друга грызут. А система проста. Все старшины в основном свои люди, рэкетиры по воле, культуристы, бойцы. Пять- шесть человек. Не работают, сидят на диете, только банки качают. Они держат всю зону. Им сказали: «К нам едут гореловские, хотят отобрать ваши должности и места. Они будут здесь воду мутить. Вы должны будете поставить их в стойло». Что они и пытаются делать с теми, кто послабее. А на тех, кто покрепче, просто показывают администрации, говорят: «Этот, этот и этот надоели, мешают нам. Уберите их, тогда мы всю зону зажмем». А человека убрать — что раз плюнуть. «Был бы человек, а за что посадить, мы всегда найдем», — как нам тут говорят. Для этого устраивается какая-нибудь провокация, как со мной, или шмон и прихватывают человека на любом пустяке. Администрации выгодно зону на нервах держать.
Слушал я Выдрина Николая и, признаться, чем дальше, тем больше разочаровывался. Слишком уж расходилось услышанное с первоначальными, отчасти фольклорными моими представлениями о тюремно-лагерной жизни, но на наивный вопрос: «А где же, простите, закон воровской и куда смотрят авторитеты блатные?» — Коля Выдрин мне звонко в лицо рассмеялся:
— Какие авторитеты? Ты что? Здесь чуть засветишься, что авторитет — с бура не вылезешь. А два бура подряд — это уже тюрьма или новый срок. Не та зона. На других зонах проще. На «металке» (колония усиленного режима в поселке Металлострой. — Авт.) в восемьдесят девятом году рэкетиры тоже пытались порядки свои вводить, деньги стричь. Не понравилось ему, скажем, как ты посмотрел на него — гони четвертак. Но их там подожгли и прутами забили, а потом обмочили всей зоной. Отвезли на больницу, потом некоторых прислали сюда. Здесь их снова старшинами сделали. Тут к тому времени уже своя «олимпийская команда» была. Уникальная зона, одна она такая. В другом месте им сразу каюк. Они за эту зону всеми силами держатся, в межобластную тюремную больницу очень боятся попасть.
Смелая речь Коли Выдрина, вне всякого сомнения, ему делает честь, хотя, возможно, продиктована отчасти и тем обстоятельством, что выходить в скором времени вот из этой вот камеры предстоит ему не обратно в отряд, а уже на свободу — кончается срок. И хотя не все в рассказе его подтверждается фактами (да это и нормально, до конца здесь, на зоне, ни в коем случае не рекомендуется кому-либо верить), тем не менее основной общий импульс протеста, исходящий от гореловских зэков, Коля Выдрин нам передал верно. Беспокойные ветры, задувающие сюда из Горелово, не почувствовать просто-таки невозможно.
Я не знаю, случится ли в форносово в ближайшее время какой-либо бунт. Полагаю, что вряд ли. Осужденные нынче настойчиво ожидают амнистию. Вот если не дождутся, тогда черт его знает… Они, впрочем, всегда ее ждут. Но сейчас, после несостоявшегося путча, особенно. Что касается традиционного вопроса: «Где вы были с 19 по 21 августа?», то, представьте, некоторым зэкам есть на него что ответить. Как поведали мне офицеры форносовской оперчасти, были зэки, что приходили к ним в те ужасные дни с предложением услуг по защите с оружием в руках Ленсовета. Им сказали: «Спасибо, не надо». Предложения аналогичного содержания выстреливались на волю и из межобластной тюремной больницы имени Гааза. И сторонников Ельцина, как выяснилось, на зоне пребывает порядочно. Вообще политическая активность советских граждан, временно находящихся в изоляции от советского общества, по моим наблюдениям, высока. Они живо расспрашивали про подробности путча, интересовались, кто такой председатель Ленсовета Беляев и как в городе относятся к Собчаку. А уж такие слова, как «демократия», ««гласность», «права человека», особенно в конфликтных ситуациях с администрацией, в скором времени, кажется, напрочь вытеснят некоторые идиоматические выражения блатного жаргона.
Впрочем, мы отвлеклись. Разговор у нас шел за бунты. Так вот: неизвестно, случится ли в ближайшее время какой-либо бунт на гостеприимной форносовской зоне, но то, что буквально за несколько дней до моего приезда один из таких бунтов был задушен в зародыше, — это факт.
Началось все с крупномасштабного шмона, во время которого было много изъято чего, в том числе — небывалое дело — несколько банок консервов. После этого вечером на общей проверке осужденный по фамилии Акмамедов вышел на центряк, начал вскидывать вверх кулаки и рубить «правду матку» про то, что администрация беспредельничает.
Все стояли, как в шоке, ибо подобное выступление зарегистрировано было на зоне впервые. На следующее утро в знак протеста пробовала заголодать часть карантина, собирались какие-то подписи. Были более серьезные планы, но на этом все кончилось. Часть мутиловщиков разными способами выдернули в ШИЗО-ПКТ. С другими провел политбеседы мускулистый актив. Но остались круги по воде, и не для всех действующих лиц наступили последствия.
Один раз поздно вечером мне попались на встречу три зэка, заявили, что есть разговор. Оказались все трое обиженными, то есть опущенными, или зонными педерастами, если уж говорить совсем прямо и грубо, одним словом — изгоями. Хотя звание это и не очень вязалось с неплохими их физическими данными и обилием татуировок. У одного из обиженных стояли слезы в глазах. Оказалось, что именно он во время недавнего бунта показал активу всех главных замутчиков. Ядро заговора, как и следовало ожидать, составляли гореловские. Но теперь они как-то узнали, кому обязаны своей неудачей, и с бура, с той самой камеры, где сидит Коля Выдрин, к гореловским братьям на зону ушли две записки, в них приказ — перебить всех обиженных. Одну из записок удалось перехватить, а другая была доставлена по назначению. Зам по режиму майор Кушнеренко снял обиженного информатора с отряда, перевел его жить и работать в безопасное место. Но сейчас, когда Кушнеренко отправился в отпуск, начальник колонии издал новый приказ — вернуть информатора обратно в отряд, а на пост посадить своего человека.
Вот такая история. Меня очень просили помочь, я не знал толком, как это сделать. Можно было, конечно, предположить, что обиженному просто не хотелось уходить с нового теплого места обратно в холодный отряд. Но наутро случился престранный один эпизод. Я случайно оказался свидетелем спора, который шел на повышенных тонах между бывшим замполитом зоны, а ныне заместителем по работе среди осужденных Геннадием Семеновичем Захаровым и дежурным офицером. Офицеру предлагалось упомянутых мною обиженных немедленно изолировать, посадить за решетку. Офицер не соглашался, заявляя, что он не имеет для этого достаточно оснований. Замполит при этом, как бы в подтверждение слов своих, оперировал в разговоре какими-то бумагами. Оказалось, что это были письменные заявления от обиженных, в которых они, в частности, требовали немедленной встречи с корреспондентом, то есть со мной. Но узнал я о содержании этих бумаг окольными путями потом уже, а тогда их несколько раз проносили мимо меня, но так ни о чем и не обмолвились.
Припоминаю, поинтересовался я в тот момент: «Вы хотите изолировать этих людей для того, чтобы в отрядах с ними ничего не случилось, не так ли?» — «Что вы, наоборот совсем, — отвечал замполит, — чтобы они кому-нибудь башку не проломили». Я не знаю, зачем этому уважаемому человеку понадобилось пудрить мне мозги, вряд ли он мог не знать, что обиженный по неписаным зонным законам не то что кому-то башку, за себя постоять не имеет права. Поневоле напрашиваются всякие подлые мысли. И вообще, надо признаться, поначалу не все шло у меня гладко с некоторыми представителями администрации.
Те трое обиженных не были посажены за решетку. Их вернули в отряды. Их никто не преследовал (И не будет преследовать, как мне бы хотелось надеяться). Я мог беспрепятственно с ними встречаться. И, признаться, мало что понял. Правда, впоследствии мне не раз говорили о каком-то странном противостоянии между хозяином, то есть начальником зоны, и его заместителем по режиму.
Противостояние это чем-то похоже на партию в шахматы, где своих людей стараются расставить на ключевые посты, а чужими пожертвовать.
Но мы все-таки говорили за бунты. Между прочим, я спросил у обиженных: «А зачем вообще нужно было показывать активу на инициаторов?»
Мне ответили: «Во-первых, во время всякого бунта в первую очередь невинно страдают обиженные. Во-вторых, всякий бунт обречен и бессмыслен».
Очень спорные утверждения. Понимаешь, правда, это не сразу, а потом уже после бесконечных ночных разговоров за добрым стаканом чифиря, когда речь идет за зоны правильные и неправильные.
В самом деле про бунты заключенных, увенчавшиеся успехом, нам в повседневной действительности слышать как-то не приходилось. Между тем такие события случаются не так уж и редко. Просто они незаметны, ибо конечная цель всякого бунта на зоне заключается вовсе не в сносе заборов и массовых побегах, как может показаться человеку несведущему, а в лучшем случае — в выполнении определенных требований, или, если ставить вопрос чуть глобальнее, в стихийной смене системы управления зоной. А систем таких в принципе существует лишь две. Зона может быть красней или черной с теми или иными оттенками. Красными называются зоны, где администрация проводит свою политику руками актива. Черными — те, где господствует воровской закон, а вернее то, во что он на сегодняшний день трансформировался. И администрация, если это, конечно, умная администрация, правит на таких зонах уже руками воров, но управление это уже не так явно и требует несколько большего искусства. И в том, и другом случае есть работающее большинство и неработающее меньшинство: на черной зоне это блатные, на красной — старшинский актив. Черная зона является более вольной и, если можно так выразиться, — демократической, поскольку на ней круг людей, пользующихся привилегиями и стоящих у кормушки, несколько больше, нет особенной дисциплины, строгостей с формой одежды, без проблем можно достать водку и анашу — были бы деньги. Зато на красной зоне жизнь для среднего зэка в несколько раз безопаснее. Деньги тоже здесь далеко не последнее дело, хотя цены на товары, поступающие с воли, и выше. Здесь, конечно, не ставят в карты по несколько кусков на кон, но всякая вещь тоже имеет свою стоимость. В Форносово, как мне говорили, например, диетпитание стоит 50 рублей, нижняя койка — 5 рублей, батон белого хлеба — 1 рубль 25 копеек.
Бунты то против красных вождей, то против черных следуют сравнительно часто. В перерывах между этими стрессами происходит борьба за вырывание у господствующего класса мелких уступок. И сами собой напрашиваются какие-то банальные сравнения с революциями капиталистическими и социалистическими и соответствующими укладами обществ, но на деле пойди разбери иной раз, чего хочет бунтующий зэк, особенно обкурившийся или пьяный. В этом смысле весьма показательно то, что случилось на форносовской зоне два года назад.
Расстановка сил в то время на зоне сложилась такая. Был пик спортивной формы «Олимпийской команды». В местный филиал ленинградского рэкета, как мы знаем, влились собратья, пострадавшие на «металке». Администрация помогла им оборудовать на зоне спортзал. В обмен за это олимпийцы стали пастырями и поддерживали дисциплину в отрядах. Исключение составлял только третий отряд. Здесь осужденному по кличке Белый удалось учредить что- то вроде республики.
— Мы очень крепко стояли тогда и все время мутили под администрацию, выставляли ей разные требования, — говорил мне о тех временах один из тогдашних сподвижников Белого. Кроме этого были на зоне, как водится, и отрицалы — сторонники воровского закона, а как же без них?
Случилось так, что в подвал одного из отрядов привезли бочку с клеем БФ-6. Зэки дико обрадовались, потому что клей этот, будучи разведенный с водой, легко усваивается организмом при употреблении внутрь и вызывает не столько алкогольное, сколько причудливое химическое воздействие на мозги. Раньше за кружку вышеупомянутого клея, не разговаривая, сажали в ШИЗО, а тут вдруг целая бочка. До сих пор некоторые люди на зоне уверены, что БФ этот был неспроста.
Зона быстро пьянела. Покатились разборки, в том числе в отряде Белого, где они были последним самым серьезнейшим образом пресечены. Прокатился слушок о том, что Белый беспредельничает. Слухи на зоне — отдельная тема. Но так или иначе на следующее утро двенадцать человек отрицалов, вооруженные арматурами, зашли в третий отряд. Зона в это время была на работе.
О голову Белого сломали три тубаря, в бок ему загнали кусок арматуры, после чего раздели и обмочили (здесь это называется фаршманули). Когда чуть позднее с крыльца в простынях выносили два окровавленных тела, все думали, что выносят трупы.
Параллельно и порознь были быстро загашены и остальные люди Белого. Одного из них, предварительно опять-таки сломав о голову тубарь, даже заставили поцеловать половой член, тем самым переведя его в категорию обиженных. С республикой Белого было покончено.
Взбудораженная, вставшая на уши пьяная зона стала требовать крови «Олимпийской команды». 120 человек кучковались в одном из отрядов, но так и не решились напасть на убежище олимпийцев, которые вдесятером, облачившись в панцири из кусков листового железа, сбились в кучу и встали на постоянное боевое дежурство. «У меня было на зоне человек двести друзей. После этих событий осталось лишь девять», — вспоминает сегодня один из ветеранов и предводителей олимпийского движения.
Приезжали люди из управления, осужденных созвали всех в клуб, и раздался призыв: «Сформулируйте ваши требования». Чем всех очень застали врасплох, собственно о них-то, о требованиях, никто до этого момента и не думал. Стали что-то придумывать сообща, каждый, голосил про свое — говорят, это было забавное зрелище. Но так или иначе переизбрали старшин. Зона еще повеселилась, попила три дня. Потом инициаторов — «отрицалов» засадили в ШИЗО. Спал задор. Пошел «пыл». «Олимпийская команда» двинулась по отрядам. Каждую неделю некоторое количество перебитых зэков транспортировали в межобластную тюремную больницу. После чего все зажили прежней размеренной красной жизнью.
Разумеется, после холодного лета 1989 года недовольство не могло никуда испариться. Человеку, который наказан, вообще говоря, быть довольным несвойственно. И стихийные выбросы существуют всегда. Совсем недавно, например, один форносовский зэк прыгнул в машину, вывозившую сено, и успешно бежал. Правда, вскоре под видом бомжа был задержан милицией. Но случаются выбросы и посерьезнее.
Повезло мне с этим редакционным заданием. Оно поступило от главного редактора «Смены» Гали Леонтьевой удивительно вовремя. Сразу после неудавшегося путча августа 1991 года. Правда, Галя хотела, чтобы я для чистоты эксперимента прибыл на зону с этапом, как заключенный. Но начальство питерских тюрем, которое тогда, если память не изменяет, находилось в структуре ГУВД, сразу отвергло этот вариант, как абсолютно нереальный, потому что какие бы я инструктажи не прошел, зэки меня обязательно бы раскололи. Поэтому мне в ГУВД предложили другой вариант — я захожу на зону как журналист, но получаю, почти полную свободу действий. Мне дают ключ от одного из кабинетов в зоновском клубе, где я могу спать. А могу и не спать, а ходить по отрядам, общаться с осужденными. Что я и делал. Вы спросите, при чем здесь путч? А при том, что после него в стране на всех уровнях начала стремительно меняться власть. И в ГУВД тоже не знали, чего теперь при новой демократической власти можно, а чего нельзя, и где теперь проходят границы свободы слова. Ну и на всякий случай, решили не отказывать мне, представителю «демократической» газеты «Смена». Потом, когда я отбыл неделю в колонии усиленного режима в Форносово и принес текст на вычитку, меня попытались взять под контроль. Сказали: «Сейчас мы вызовем замполита колонии и вместе с ним будем редактировать текст». Вот тут пришлось проявить твердость и в этом требовании отказать. Представляю, что бы осталось от текста. Какие-то правки в итоге были внесены, но для материала совсем не критичные.
Я приравниваю эту уникальную в моей практике командировку к поездке в горячую точку. Я окунулся в гущу незабываемых людей и событий и потом даже использовал полученный опыт в своем романе «Воскрешение Лазаря». Не все из того, что узнал, было опубликовано. Кое-что так и осталось на уровне полураскрытых тайн, которые до сих пор дразнят мое любопытство.
Текст вышел в двух номерах «Смены», каждая часть размером на полосу А2. Ох и много же мы раньше писали! В данной интернет-версии для удобства читателей я раздробил материал на четыре части.
Он ходил из угла в угол полутемной камеры, как подраненный зверь, и сильно ругался. Он был возмущен. Остальные пятеро сидели на нарах, молча слушали, изредка вставляя слова и кивая. Коля Выдрин один из тех зэков, что пригнали сюда из Горелово. В общей сложности их скопилось уже 100 человек, ибо там на родной гореловской командировке затеяна перестройка — с усиленного режима переходят на строгий, соответственно раскидывают по другим ленинградским колониям прежний свой контингент.
Нельзя сказать, чтобы в Форносово очень сильно обрадовались многочисленным новым гостям. Коля Выдрин, к примеру, не побыв здесь и года, угодил на шесть месяцев в бур, то есть в камеру, самым подлым и предательским образом. Некто Галкин, местный «полицай» и дневальный, сдал Колю Выдрина администрации за сущий пустяк, за то, что замечен был Коля после отбоя в чужом отряде. Коля же человек в доску свой, из народа, осужден на три года за простой и понятный всем пьяный кураж с мордобоем и отыманием у потерпевшего каких- то бутылок с вином. Говорят, приторговывал в Горелово водкой, жил в тепле и безбедно, ну а здесь вот сидит в ПКТ, совершает пятнадцатиминутные дышания свежим воздухом и локти кусает. Он любезно согласился ввести меня немного в курс дела и был первым, кто вылил мне на голову целый ушат информации. О Горелово же Коля Выдрин вспоминает с любовью и грустью:
— Там хорошая была жизнь, без единого кипиша. Никогда там менты нам не делали подлых вещей — не прихватывали за эмалированные кружки, безопасные бритвы, махровые полотенца или за то, что одеты на тебе цветные трусы. И народ был гораздо дружнее, потому что работали все, а работа сближает. Здесь работы на всех не хватает, занимаются самоедством, просто как волки друг друга грызут. А система проста. Все старшины в основном свои люди, рэкетиры по воле, культуристы, бойцы. Пять- шесть человек. Не работают, сидят на диете, только банки качают. Они держат всю зону. Им сказали: «К нам едут гореловские, хотят отобрать ваши должности и места. Они будут здесь воду мутить. Вы должны будете поставить их в стойло». Что они и пытаются делать с теми, кто послабее. А на тех, кто покрепче, просто показывают администрации, говорят: «Этот, этот и этот надоели, мешают нам. Уберите их, тогда мы всю зону зажмем». А человека убрать — что раз плюнуть. «Был бы человек, а за что посадить, мы всегда найдем», — как нам тут говорят. Для этого устраивается какая-нибудь провокация, как со мной, или шмон и прихватывают человека на любом пустяке. Администрации выгодно зону на нервах держать.
Слушал я Выдрина Николая и, признаться, чем дальше, тем больше разочаровывался. Слишком уж расходилось услышанное с первоначальными, отчасти фольклорными моими представлениями о тюремно-лагерной жизни, но на наивный вопрос: «А где же, простите, закон воровской и куда смотрят авторитеты блатные?» — Коля Выдрин мне звонко в лицо рассмеялся:
— Какие авторитеты? Ты что? Здесь чуть засветишься, что авторитет — с бура не вылезешь. А два бура подряд — это уже тюрьма или новый срок. Не та зона. На других зонах проще. На «металке» (колония усиленного режима в поселке Металлострой. — Авт.) в восемьдесят девятом году рэкетиры тоже пытались порядки свои вводить, деньги стричь. Не понравилось ему, скажем, как ты посмотрел на него — гони четвертак. Но их там подожгли и прутами забили, а потом обмочили всей зоной. Отвезли на больницу, потом некоторых прислали сюда. Здесь их снова старшинами сделали. Тут к тому времени уже своя «олимпийская команда» была. Уникальная зона, одна она такая. В другом месте им сразу каюк. Они за эту зону всеми силами держатся, в межобластную тюремную больницу очень боятся попасть.
Смелая речь Коли Выдрина, вне всякого сомнения, ему делает честь, хотя, возможно, продиктована отчасти и тем обстоятельством, что выходить в скором времени вот из этой вот камеры предстоит ему не обратно в отряд, а уже на свободу — кончается срок. И хотя не все в рассказе его подтверждается фактами (да это и нормально, до конца здесь, на зоне, ни в коем случае не рекомендуется кому-либо верить), тем не менее основной общий импульс протеста, исходящий от гореловских зэков, Коля Выдрин нам передал верно. Беспокойные ветры, задувающие сюда из Горелово, не почувствовать просто-таки невозможно.
Я не знаю, случится ли в форносово в ближайшее время какой-либо бунт. Полагаю, что вряд ли. Осужденные нынче настойчиво ожидают амнистию. Вот если не дождутся, тогда черт его знает… Они, впрочем, всегда ее ждут. Но сейчас, после несостоявшегося путча, особенно. Что касается традиционного вопроса: «Где вы были с 19 по 21 августа?», то, представьте, некоторым зэкам есть на него что ответить. Как поведали мне офицеры форносовской оперчасти, были зэки, что приходили к ним в те ужасные дни с предложением услуг по защите с оружием в руках Ленсовета. Им сказали: «Спасибо, не надо». Предложения аналогичного содержания выстреливались на волю и из межобластной тюремной больницы имени Гааза. И сторонников Ельцина, как выяснилось, на зоне пребывает порядочно. Вообще политическая активность советских граждан, временно находящихся в изоляции от советского общества, по моим наблюдениям, высока. Они живо расспрашивали про подробности путча, интересовались, кто такой председатель Ленсовета Беляев и как в городе относятся к Собчаку. А уж такие слова, как «демократия», ««гласность», «права человека», особенно в конфликтных ситуациях с администрацией, в скором времени, кажется, напрочь вытеснят некоторые идиоматические выражения блатного жаргона.
Впрочем, мы отвлеклись. Разговор у нас шел за бунты. Так вот: неизвестно, случится ли в ближайшее время какой-либо бунт на гостеприимной форносовской зоне, но то, что буквально за несколько дней до моего приезда один из таких бунтов был задушен в зародыше, — это факт.
Началось все с крупномасштабного шмона, во время которого было много изъято чего, в том числе — небывалое дело — несколько банок консервов. После этого вечером на общей проверке осужденный по фамилии Акмамедов вышел на центряк, начал вскидывать вверх кулаки и рубить «правду матку» про то, что администрация беспредельничает.
Все стояли, как в шоке, ибо подобное выступление зарегистрировано было на зоне впервые. На следующее утро в знак протеста пробовала заголодать часть карантина, собирались какие-то подписи. Были более серьезные планы, но на этом все кончилось. Часть мутиловщиков разными способами выдернули в ШИЗО-ПКТ. С другими провел политбеседы мускулистый актив. Но остались круги по воде, и не для всех действующих лиц наступили последствия.
Один раз поздно вечером мне попались на встречу три зэка, заявили, что есть разговор. Оказались все трое обиженными, то есть опущенными, или зонными педерастами, если уж говорить совсем прямо и грубо, одним словом — изгоями. Хотя звание это и не очень вязалось с неплохими их физическими данными и обилием татуировок. У одного из обиженных стояли слезы в глазах. Оказалось, что именно он во время недавнего бунта показал активу всех главных замутчиков. Ядро заговора, как и следовало ожидать, составляли гореловские. Но теперь они как-то узнали, кому обязаны своей неудачей, и с бура, с той самой камеры, где сидит Коля Выдрин, к гореловским братьям на зону ушли две записки, в них приказ — перебить всех обиженных. Одну из записок удалось перехватить, а другая была доставлена по назначению. Зам по режиму майор Кушнеренко снял обиженного информатора с отряда, перевел его жить и работать в безопасное место. Но сейчас, когда Кушнеренко отправился в отпуск, начальник колонии издал новый приказ — вернуть информатора обратно в отряд, а на пост посадить своего человека.
Вот такая история. Меня очень просили помочь, я не знал толком, как это сделать. Можно было, конечно, предположить, что обиженному просто не хотелось уходить с нового теплого места обратно в холодный отряд. Но наутро случился престранный один эпизод. Я случайно оказался свидетелем спора, который шел на повышенных тонах между бывшим замполитом зоны, а ныне заместителем по работе среди осужденных Геннадием Семеновичем Захаровым и дежурным офицером. Офицеру предлагалось упомянутых мною обиженных немедленно изолировать, посадить за решетку. Офицер не соглашался, заявляя, что он не имеет для этого достаточно оснований. Замполит при этом, как бы в подтверждение слов своих, оперировал в разговоре какими-то бумагами. Оказалось, что это были письменные заявления от обиженных, в которых они, в частности, требовали немедленной встречи с корреспондентом, то есть со мной. Но узнал я о содержании этих бумаг окольными путями потом уже, а тогда их несколько раз проносили мимо меня, но так ни о чем и не обмолвились.
Припоминаю, поинтересовался я в тот момент: «Вы хотите изолировать этих людей для того, чтобы в отрядах с ними ничего не случилось, не так ли?» — «Что вы, наоборот совсем, — отвечал замполит, — чтобы они кому-нибудь башку не проломили». Я не знаю, зачем этому уважаемому человеку понадобилось пудрить мне мозги, вряд ли он мог не знать, что обиженный по неписаным зонным законам не то что кому-то башку, за себя постоять не имеет права. Поневоле напрашиваются всякие подлые мысли. И вообще, надо признаться, поначалу не все шло у меня гладко с некоторыми представителями администрации.
Те трое обиженных не были посажены за решетку. Их вернули в отряды. Их никто не преследовал (И не будет преследовать, как мне бы хотелось надеяться). Я мог беспрепятственно с ними встречаться. И, признаться, мало что понял. Правда, впоследствии мне не раз говорили о каком-то странном противостоянии между хозяином, то есть начальником зоны, и его заместителем по режиму.
Противостояние это чем-то похоже на партию в шахматы, где своих людей стараются расставить на ключевые посты, а чужими пожертвовать.
Но мы все-таки говорили за бунты. Между прочим, я спросил у обиженных: «А зачем вообще нужно было показывать активу на инициаторов?»
Мне ответили: «Во-первых, во время всякого бунта в первую очередь невинно страдают обиженные. Во-вторых, всякий бунт обречен и бессмыслен».
Очень спорные утверждения. Понимаешь, правда, это не сразу, а потом уже после бесконечных ночных разговоров за добрым стаканом чифиря, когда речь идет за зоны правильные и неправильные.
В самом деле про бунты заключенных, увенчавшиеся успехом, нам в повседневной действительности слышать как-то не приходилось. Между тем такие события случаются не так уж и редко. Просто они незаметны, ибо конечная цель всякого бунта на зоне заключается вовсе не в сносе заборов и массовых побегах, как может показаться человеку несведущему, а в лучшем случае — в выполнении определенных требований, или, если ставить вопрос чуть глобальнее, в стихийной смене системы управления зоной. А систем таких в принципе существует лишь две. Зона может быть красней или черной с теми или иными оттенками. Красными называются зоны, где администрация проводит свою политику руками актива. Черными — те, где господствует воровской закон, а вернее то, во что он на сегодняшний день трансформировался. И администрация, если это, конечно, умная администрация, правит на таких зонах уже руками воров, но управление это уже не так явно и требует несколько большего искусства. И в том, и другом случае есть работающее большинство и неработающее меньшинство: на черной зоне это блатные, на красной — старшинский актив. Черная зона является более вольной и, если можно так выразиться, — демократической, поскольку на ней круг людей, пользующихся привилегиями и стоящих у кормушки, несколько больше, нет особенной дисциплины, строгостей с формой одежды, без проблем можно достать водку и анашу — были бы деньги. Зато на красной зоне жизнь для среднего зэка в несколько раз безопаснее. Деньги тоже здесь далеко не последнее дело, хотя цены на товары, поступающие с воли, и выше. Здесь, конечно, не ставят в карты по несколько кусков на кон, но всякая вещь тоже имеет свою стоимость. В Форносово, как мне говорили, например, диетпитание стоит 50 рублей, нижняя койка — 5 рублей, батон белого хлеба — 1 рубль 25 копеек.
Бунты то против красных вождей, то против черных следуют сравнительно часто. В перерывах между этими стрессами происходит борьба за вырывание у господствующего класса мелких уступок. И сами собой напрашиваются какие-то банальные сравнения с революциями капиталистическими и социалистическими и соответствующими укладами обществ, но на деле пойди разбери иной раз, чего хочет бунтующий зэк, особенно обкурившийся или пьяный. В этом смысле весьма показательно то, что случилось на форносовской зоне два года назад.
Расстановка сил в то время на зоне сложилась такая. Был пик спортивной формы «Олимпийской команды». В местный филиал ленинградского рэкета, как мы знаем, влились собратья, пострадавшие на «металке». Администрация помогла им оборудовать на зоне спортзал. В обмен за это олимпийцы стали пастырями и поддерживали дисциплину в отрядах. Исключение составлял только третий отряд. Здесь осужденному по кличке Белый удалось учредить что- то вроде республики.
— Мы очень крепко стояли тогда и все время мутили под администрацию, выставляли ей разные требования, — говорил мне о тех временах один из тогдашних сподвижников Белого. Кроме этого были на зоне, как водится, и отрицалы — сторонники воровского закона, а как же без них?
Случилось так, что в подвал одного из отрядов привезли бочку с клеем БФ-6. Зэки дико обрадовались, потому что клей этот, будучи разведенный с водой, легко усваивается организмом при употреблении внутрь и вызывает не столько алкогольное, сколько причудливое химическое воздействие на мозги. Раньше за кружку вышеупомянутого клея, не разговаривая, сажали в ШИЗО, а тут вдруг целая бочка. До сих пор некоторые люди на зоне уверены, что БФ этот был неспроста.
Зона быстро пьянела. Покатились разборки, в том числе в отряде Белого, где они были последним самым серьезнейшим образом пресечены. Прокатился слушок о том, что Белый беспредельничает. Слухи на зоне — отдельная тема. Но так или иначе на следующее утро двенадцать человек отрицалов, вооруженные арматурами, зашли в третий отряд. Зона в это время была на работе.
О голову Белого сломали три тубаря, в бок ему загнали кусок арматуры, после чего раздели и обмочили (здесь это называется фаршманули). Когда чуть позднее с крыльца в простынях выносили два окровавленных тела, все думали, что выносят трупы.
Параллельно и порознь были быстро загашены и остальные люди Белого. Одного из них, предварительно опять-таки сломав о голову тубарь, даже заставили поцеловать половой член, тем самым переведя его в категорию обиженных. С республикой Белого было покончено.
Взбудораженная, вставшая на уши пьяная зона стала требовать крови «Олимпийской команды». 120 человек кучковались в одном из отрядов, но так и не решились напасть на убежище олимпийцев, которые вдесятером, облачившись в панцири из кусков листового железа, сбились в кучу и встали на постоянное боевое дежурство. «У меня было на зоне человек двести друзей. После этих событий осталось лишь девять», — вспоминает сегодня один из ветеранов и предводителей олимпийского движения.
Приезжали люди из управления, осужденных созвали всех в клуб, и раздался призыв: «Сформулируйте ваши требования». Чем всех очень застали врасплох, собственно о них-то, о требованиях, никто до этого момента и не думал. Стали что-то придумывать сообща, каждый, голосил про свое — говорят, это было забавное зрелище. Но так или иначе переизбрали старшин. Зона еще повеселилась, попила три дня. Потом инициаторов — «отрицалов» засадили в ШИЗО. Спал задор. Пошел «пыл». «Олимпийская команда» двинулась по отрядам. Каждую неделю некоторое количество перебитых зэков транспортировали в межобластную тюремную больницу. После чего все зажили прежней размеренной красной жизнью.
Разумеется, после холодного лета 1989 года недовольство не могло никуда испариться. Человеку, который наказан, вообще говоря, быть довольным несвойственно. И стихийные выбросы существуют всегда. Совсем недавно, например, один форносовский зэк прыгнул в машину, вывозившую сено, и успешно бежал. Правда, вскоре под видом бомжа был задержан милицией. Но случаются выбросы и посерьезнее.
Для отправки комментария вам необходимо авторизоваться.
«Серый кардинал» Кремля рассказал о том, что ждет Россию
«Курсы выживания» в Сертолово как зеркало военной реформы министра Сердюкова
Повезло мне с этим редакционным заданием. Оно поступило от главного редактора «Смены» Гали Леонтьевой удивительно вовремя. Сразу после неудавшегося путча августа 1991 года. Правда, Галя хотела, чтобы я для чистоты эксперимента прибыл на зону с этапом, как заключенный. Но начальство питерских тюрем, которое тогда, если память не изменяет, находилось в структуре ГУВД, сразу отвергло этот вариант, как абсолютно нереальный, потому что какие бы я инструктажи не прошел, зэки меня обязательно бы раскололи. Поэтому мне в ГУВД предложили другой вариант — я захожу на зону как журналист, но получаю, почти полную свободу действий. Мне дают ключ от одного из кабинетов в зоновском клубе, где я могу спать. А могу и не спать, а ходить по отрядам, общаться с осужденными. Что я и делал. Вы спросите, при чем здесь путч? А при том, что после него в стране на всех уровнях начала стремительно меняться власть. И в ГУВД тоже не знали, чего теперь при новой демократической власти можно, а чего нельзя, и где теперь проходят границы свободы слова. Ну и на всякий случай, решили не отказывать мне, представителю «демократической» газеты «Смена». Потом, когда я отбыл неделю в колонии усиленного режима в Форносово и принес текст на вычитку, меня попытались взять под контроль. Сказали: «Сейчас мы вызовем замполита колонии и вместе с ним будем редактировать текст». Вот тут пришлось проявить твердость и в этом требовании отказать. Представляю, что бы осталось от текста. Какие-то правки в итоге были внесены, но для материала совсем не критичные.
Я приравниваю эту уникальную в моей практике командировку к поездке в горячую точку. Я окунулся в гущу незабываемых людей и событий и потом даже использовал полученный опыт в своем романе «Воскрешение Лазаря». Не все из того, что узнал, было опубликовано. Кое-что так и осталось на уровне полураскрытых тайн, которые до сих пор дразнят мое любопытство.
Текст вышел в двух номерах «Смены», каждая часть размером на полосу А2. Ох и много же мы раньше писали! В данной интернет-версии для удобства читателей я раздробил материал на четыре части.
Он ходил из угла в угол полутемной камеры, как подраненный зверь, и сильно ругался. Он был возмущен. Остальные пятеро сидели на нарах, молча слушали, изредка вставляя слова и кивая. Коля Выдрин один из тех зэков, что пригнали сюда из Горелово. В общей сложности их скопилось уже 100 человек, ибо там на родной гореловской командировке затеяна перестройка — с усиленного режима переходят на строгий, соответственно раскидывают по другим ленинградским колониям прежний свой контингент.
Нельзя сказать, чтобы в Форносово очень сильно обрадовались многочисленным новым гостям. Коля Выдрин, к примеру, не побыв здесь и года, угодил на шесть месяцев в бур, то есть в камеру, самым подлым и предательским образом. Некто Галкин, местный «полицай» и дневальный, сдал Колю Выдрина администрации за сущий пустяк, за то, что замечен был Коля после отбоя в чужом отряде. Коля же человек в доску свой, из народа, осужден на три года за простой и понятный всем пьяный кураж с мордобоем и отыманием у потерпевшего каких- то бутылок с вином. Говорят, приторговывал в Горелово водкой, жил в тепле и безбедно, ну а здесь вот сидит в ПКТ, совершает пятнадцатиминутные дышания свежим воздухом и локти кусает. Он любезно согласился ввести меня немного в курс дела и был первым, кто вылил мне на голову целый ушат информации. О Горелово же Коля Выдрин вспоминает с любовью и грустью:
— Там хорошая была жизнь, без единого кипиша. Никогда там менты нам не делали подлых вещей — не прихватывали за эмалированные кружки, безопасные бритвы, махровые полотенца или за то, что одеты на тебе цветные трусы. И народ был гораздо дружнее, потому что работали все, а работа сближает. Здесь работы на всех не хватает, занимаются самоедством, просто как волки друг друга грызут. А система проста. Все старшины в основном свои люди, рэкетиры по воле, культуристы, бойцы. Пять- шесть человек. Не работают, сидят на диете, только банки качают. Они держат всю зону. Им сказали: «К нам едут гореловские, хотят отобрать ваши должности и места. Они будут здесь воду мутить. Вы должны будете поставить их в стойло». Что они и пытаются делать с теми, кто послабее. А на тех, кто покрепче, просто показывают администрации, говорят: «Этот, этот и этот надоели, мешают нам. Уберите их, тогда мы всю зону зажмем». А человека убрать — что раз плюнуть. «Был бы человек, а за что посадить, мы всегда найдем», — как нам тут говорят. Для этого устраивается какая-нибудь провокация, как со мной, или шмон и прихватывают человека на любом пустяке. Администрации выгодно зону на нервах держать.
Слушал я Выдрина Николая и, признаться, чем дальше, тем больше разочаровывался. Слишком уж расходилось услышанное с первоначальными, отчасти фольклорными моими представлениями о тюремно-лагерной жизни, но на наивный вопрос: «А где же, простите, закон воровской и куда смотрят авторитеты блатные?» — Коля Выдрин мне звонко в лицо рассмеялся:
— Какие авторитеты? Ты что? Здесь чуть засветишься, что авторитет — с бура не вылезешь. А два бура подряд — это уже тюрьма или новый срок. Не та зона. На других зонах проще. На «металке» (колония усиленного режима в поселке Металлострой. — Авт.) в восемьдесят девятом году рэкетиры тоже пытались порядки свои вводить, деньги стричь. Не понравилось ему, скажем, как ты посмотрел на него — гони четвертак. Но их там подожгли и прутами забили, а потом обмочили всей зоной. Отвезли на больницу, потом некоторых прислали сюда. Здесь их снова старшинами сделали. Тут к тому времени уже своя «олимпийская команда» была. Уникальная зона, одна она такая. В другом месте им сразу каюк. Они за эту зону всеми силами держатся, в межобластную тюремную больницу очень боятся попасть.
Смелая речь Коли Выдрина, вне всякого сомнения, ему делает честь, хотя, возможно, продиктована отчасти и тем обстоятельством, что выходить в скором времени вот из этой вот камеры предстоит ему не обратно в отряд, а уже на свободу — кончается срок. И хотя не все в рассказе его подтверждается фактами (да это и нормально, до конца здесь, на зоне, ни в коем случае не рекомендуется кому-либо верить), тем не менее основной общий импульс протеста, исходящий от гореловских зэков, Коля Выдрин нам передал верно. Беспокойные ветры, задувающие сюда из Горелово, не почувствовать просто-таки невозможно.
Я не знаю, случится ли в форносово в ближайшее время какой-либо бунт. Полагаю, что вряд ли. Осужденные нынче настойчиво ожидают амнистию. Вот если не дождутся, тогда черт его знает… Они, впрочем, всегда ее ждут. Но сейчас, после несостоявшегося путча, особенно. Что касается традиционного вопроса: «Где вы были с 19 по 21 августа?», то, представьте, некоторым зэкам есть на него что ответить. Как поведали мне офицеры форносовской оперчасти, были зэки, что приходили к ним в те ужасные дни с предложением услуг по защите с оружием в руках Ленсовета. Им сказали: «Спасибо, не надо». Предложения аналогичного содержания выстреливались на волю и из межобластной тюремной больницы имени Гааза. И сторонников Ельцина, как выяснилось, на зоне пребывает порядочно. Вообще политическая активность советских граждан, временно находящихся в изоляции от советского общества, по моим наблюдениям, высока. Они живо расспрашивали про подробности путча, интересовались, кто такой председатель Ленсовета Беляев и как в городе относятся к Собчаку. А уж такие слова, как «демократия», ««гласность», «права человека», особенно в конфликтных ситуациях с администрацией, в скором времени, кажется, напрочь вытеснят некоторые идиоматические выражения блатного жаргона.
Впрочем, мы отвлеклись. Разговор у нас шел за бунты. Так вот: неизвестно, случится ли в ближайшее время какой-либо бунт на гостеприимной форносовской зоне, но то, что буквально за несколько дней до моего приезда один из таких бунтов был задушен в зародыше, — это факт.
Началось все с крупномасштабного шмона, во время которого было много изъято чего, в том числе — небывалое дело — несколько банок консервов. После этого вечером на общей проверке осужденный по фамилии Акмамедов вышел на центряк, начал вскидывать вверх кулаки и рубить «правду матку» про то, что администрация беспредельничает.
Все стояли, как в шоке, ибо подобное выступление зарегистрировано было на зоне впервые. На следующее утро в знак протеста пробовала заголодать часть карантина, собирались какие-то подписи. Были более серьезные планы, но на этом все кончилось. Часть мутиловщиков разными способами выдернули в ШИЗО-ПКТ. С другими провел политбеседы мускулистый актив. Но остались круги по воде, и не для всех действующих лиц наступили последствия.
Один раз поздно вечером мне попались на встречу три зэка, заявили, что есть разговор. Оказались все трое обиженными, то есть опущенными, или зонными педерастами, если уж говорить совсем прямо и грубо, одним словом — изгоями. Хотя звание это и не очень вязалось с неплохими их физическими данными и обилием татуировок. У одного из обиженных стояли слезы в глазах. Оказалось, что именно он во время недавнего бунта показал активу всех главных замутчиков. Ядро заговора, как и следовало ожидать, составляли гореловские. Но теперь они как-то узнали, кому обязаны своей неудачей, и с бура, с той самой камеры, где сидит Коля Выдрин, к гореловским братьям на зону ушли две записки, в них приказ — перебить всех обиженных. Одну из записок удалось перехватить, а другая была доставлена по назначению. Зам по режиму майор Кушнеренко снял обиженного информатора с отряда, перевел его жить и работать в безопасное место. Но сейчас, когда Кушнеренко отправился в отпуск, начальник колонии издал новый приказ — вернуть информатора обратно в отряд, а на пост посадить своего человека.
Вот такая история. Меня очень просили помочь, я не знал толком, как это сделать. Можно было, конечно, предположить, что обиженному просто не хотелось уходить с нового теплого места обратно в холодный отряд. Но наутро случился престранный один эпизод. Я случайно оказался свидетелем спора, который шел на повышенных тонах между бывшим замполитом зоны, а ныне заместителем по работе среди осужденных Геннадием Семеновичем Захаровым и дежурным офицером. Офицеру предлагалось упомянутых мною обиженных немедленно изолировать, посадить за решетку. Офицер не соглашался, заявляя, что он не имеет для этого достаточно оснований. Замполит при этом, как бы в подтверждение слов своих, оперировал в разговоре какими-то бумагами. Оказалось, что это были письменные заявления от обиженных, в которых они, в частности, требовали немедленной встречи с корреспондентом, то есть со мной. Но узнал я о содержании этих бумаг окольными путями потом уже, а тогда их несколько раз проносили мимо меня, но так ни о чем и не обмолвились.
Припоминаю, поинтересовался я в тот момент: «Вы хотите изолировать этих людей для того, чтобы в отрядах с ними ничего не случилось, не так ли?» — «Что вы, наоборот совсем, — отвечал замполит, — чтобы они кому-нибудь башку не проломили». Я не знаю, зачем этому уважаемому человеку понадобилось пудрить мне мозги, вряд ли он мог не знать, что обиженный по неписаным зонным законам не то что кому-то башку, за себя постоять не имеет права. Поневоле напрашиваются всякие подлые мысли. И вообще, надо признаться, поначалу не все шло у меня гладко с некоторыми представителями администрации.
Те трое обиженных не были посажены за решетку. Их вернули в отряды. Их никто не преследовал (И не будет преследовать, как мне бы хотелось надеяться). Я мог беспрепятственно с ними встречаться. И, признаться, мало что понял. Правда, впоследствии мне не раз говорили о каком-то странном противостоянии между хозяином, то есть начальником зоны, и его заместителем по режиму.
Противостояние это чем-то похоже на партию в шахматы, где своих людей стараются расставить на ключевые посты, а чужими пожертвовать.
Но мы все-таки говорили за бунты. Между прочим, я спросил у обиженных: «А зачем вообще нужно было показывать активу на инициаторов?»
Мне ответили: «Во-первых, во время всякого бунта в первую очередь невинно страдают обиженные. Во-вторых, всякий бунт обречен и бессмыслен».
Очень спорные утверждения. Понимаешь, правда, это не сразу, а потом уже после бесконечных ночных разговоров за добрым стаканом чифиря, когда речь идет за зоны правильные и неправильные.
В самом деле про бунты заключенных, увенчавшиеся успехом, нам в повседневной действительности слышать как-то не приходилось. Между тем такие события случаются не так уж и редко. Просто они незаметны, ибо конечная цель всякого бунта на зоне заключается вовсе не в сносе заборов и массовых побегах, как может показаться человеку несведущему, а в лучшем случае — в выполнении определенных требований, или, если ставить вопрос чуть глобальнее, в стихийной смене системы управления зоной. А систем таких в принципе существует лишь две. Зона может быть красней или черной с теми или иными оттенками. Красными называются зоны, где администрация проводит свою политику руками актива. Черными — те, где господствует воровской закон, а вернее то, во что он на сегодняшний день трансформировался. И администрация, если это, конечно, умная администрация, правит на таких зонах уже руками воров, но управление это уже не так явно и требует несколько большего искусства. И в том, и другом случае есть работающее большинство и неработающее меньшинство: на черной зоне это блатные, на красной — старшинский актив. Черная зона является более вольной и, если можно так выразиться, — демократической, поскольку на ней круг людей, пользующихся привилегиями и стоящих у кормушки, несколько больше, нет особенной дисциплины, строгостей с формой одежды, без проблем можно достать водку и анашу — были бы деньги. Зато на красной зоне жизнь для среднего зэка в несколько раз безопаснее. Деньги тоже здесь далеко не последнее дело, хотя цены на товары, поступающие с воли, и выше. Здесь, конечно, не ставят в карты по несколько кусков на кон, но всякая вещь тоже имеет свою стоимость. В Форносово, как мне говорили, например, диетпитание стоит 50 рублей, нижняя койка — 5 рублей, батон белого хлеба — 1 рубль 25 копеек.
Бунты то против красных вождей, то против черных следуют сравнительно часто. В перерывах между этими стрессами происходит борьба за вырывание у господствующего класса мелких уступок. И сами собой напрашиваются какие-то банальные сравнения с революциями капиталистическими и социалистическими и соответствующими укладами обществ, но на деле пойди разбери иной раз, чего хочет бунтующий зэк, особенно обкурившийся или пьяный. В этом смысле весьма показательно то, что случилось на форносовской зоне два года назад.
Расстановка сил в то время на зоне сложилась такая. Был пик спортивной формы «Олимпийской команды». В местный филиал ленинградского рэкета, как мы знаем, влились собратья, пострадавшие на «металке». Администрация помогла им оборудовать на зоне спортзал. В обмен за это олимпийцы стали пастырями и поддерживали дисциплину в отрядах. Исключение составлял только третий отряд. Здесь осужденному по кличке Белый удалось учредить что- то вроде республики.
— Мы очень крепко стояли тогда и все время мутили под администрацию, выставляли ей разные требования, — говорил мне о тех временах один из тогдашних сподвижников Белого. Кроме этого были на зоне, как водится, и отрицалы — сторонники воровского закона, а как же без них?
Случилось так, что в подвал одного из отрядов привезли бочку с клеем БФ-6. Зэки дико обрадовались, потому что клей этот, будучи разведенный с водой, легко усваивается организмом при употреблении внутрь и вызывает не столько алкогольное, сколько причудливое химическое воздействие на мозги. Раньше за кружку вышеупомянутого клея, не разговаривая, сажали в ШИЗО, а тут вдруг целая бочка. До сих пор некоторые люди на зоне уверены, что БФ этот был неспроста.
Зона быстро пьянела. Покатились разборки, в том числе в отряде Белого, где они были последним самым серьезнейшим образом пресечены. Прокатился слушок о том, что Белый беспредельничает. Слухи на зоне — отдельная тема. Но так или иначе на следующее утро двенадцать человек отрицалов, вооруженные арматурами, зашли в третий отряд. Зона в это время была на работе.
О голову Белого сломали три тубаря, в бок ему загнали кусок арматуры, после чего раздели и обмочили (здесь это называется фаршманули). Когда чуть позднее с крыльца в простынях выносили два окровавленных тела, все думали, что выносят трупы.
Параллельно и порознь были быстро загашены и остальные люди Белого. Одного из них, предварительно опять-таки сломав о голову тубарь, даже заставили поцеловать половой член, тем самым переведя его в категорию обиженных. С республикой Белого было покончено.
Взбудораженная, вставшая на уши пьяная зона стала требовать крови «Олимпийской команды». 120 человек кучковались в одном из отрядов, но так и не решились напасть на убежище олимпийцев, которые вдесятером, облачившись в панцири из кусков листового железа, сбились в кучу и встали на постоянное боевое дежурство. «У меня было на зоне человек двести друзей. После этих событий осталось лишь девять», — вспоминает сегодня один из ветеранов и предводителей олимпийского движения.
Приезжали люди из управления, осужденных созвали всех в клуб, и раздался призыв: «Сформулируйте ваши требования». Чем всех очень застали врасплох, собственно о них-то, о требованиях, никто до этого момента и не думал. Стали что-то придумывать сообща, каждый, голосил про свое — говорят, это было забавное зрелище. Но так или иначе переизбрали старшин. Зона еще повеселилась, попила три дня. Потом инициаторов — «отрицалов» засадили в ШИЗО. Спал задор. Пошел «пыл». «Олимпийская команда» двинулась по отрядам. Каждую неделю некоторое количество перебитых зэков транспортировали в межобластную тюремную больницу. После чего все зажили прежней размеренной красной жизнью.
Разумеется, после холодного лета 1989 года недовольство не могло никуда испариться. Человеку, который наказан, вообще говоря, быть довольным несвойственно. И стихийные выбросы существуют всегда. Совсем недавно, например, один форносовский зэк прыгнул в машину, вывозившую сено, и успешно бежал. Правда, вскоре под видом бомжа был задержан милицией. Но случаются выбросы и посерьезнее.
«Серый кардинал» Кремля рассказал о том, что ждет Россию
«Курсы выживания» в Сертолово как зеркало военной реформы министра Сердюкова
